Доллары за убийство Долли [Сборник] - Жорж Клотц

На другой и на третий день он не видел никого, кроме надзирателей. Хотя одиночество и тяготило его, но все же первые дни он чувствовал себя лучше, чем когда блуждал по Парижу.

Весь день он проводил растянувшись на кровати; ночью спал довольно хорошо, только его беспокоил свет электрической лампочки, помещенной как раз над его головой.

Но мало-помалу его начал раздражать постоянный надзор. Насколько прежде его страшило полное одиночество, настолько теперь он жаждал его. Мысль, что за каждым его жестом, за каждым движением следят, была ему невыносима, и в нем постепенно начало подниматься сомнение — сначала слабое, но с каждым часом делавшееся все сильнее и мучительнее:

— Почему? На основании каких улик меня арестовали?

Конечно, он отчасти догадывался, что было причиной его ареста, но до сих пор никто ему ничего определенного не сказал, так что он находился в тюрьме, не зная официально причины своего ареста. А что, если он обвиняется в каком-нибудь другом преступлении? Ему приходила на ум масса рассказов о каторжниках, признанных впоследствии невиновными. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы защищаться против обвинения, основание которому положил он сам, но не против улик, случайно возникших против него.

Когда ему удавалось освободиться от этого беспокойства, другие вопросы возникали в уме.

Каким образом так быстро его поймали? Какая неосторожность навела полицию на его след? Что могли найти такого, что так определенно указывало на него? Все, что было оставлено им на месте преступления: запонка, клочок оборванного конверта, — должно было укрепить подозрения, но ничто в его поведении не могло служить поводом к тому, чтобы эти подозрения были направлены на него.

Ему приходило в голову, не находился ли он с первого момента во власти неизвестных сил? Не следил ли кто-нибудь за ним в самую ночь преступления?

Он старался припомнить все лица, виденные им на улице, в ресторане, в гостинице. Ни одно не соответствовало понятию, составленному им для себя, о таинственном существе, которое в течение четырех дней следовало за ним как тень. И тут опять неизвестность приводила его в ужас.

Эта мысль, которую он сначала считал неправдоподобной, стала казаться ему возможной, потом вероятной, наконец, верной…

«Значит, — думал он, — я прожил четыре дня в сопровождении человека, который ни на минуту не покидал меня, чей властный взгляд, может быть, направлял малейшие мои движения!.. Кто знает!.. Может быть, я был уже во власти этого существа еще до моего вступления в дом убитого?.. Не он ли внушил мне мысль о комедии, разыгрываемой мною?.. Что, если я все еще нахожусь в его власти; в таком случае это он диктует мне мои поступки, мои слова…

Через стены тюрьмы он управляет моей волей, и я, человек живой, действующий и мыслящий, только жалкая тряпка под видом человека, имеющая лишь кажущуюся жизнь, кажущуюся волю?..

Так, значит, если б ему вздумалось завтра, через час заставить меня сознаться в преступлении, которое я никогда не совершал, изгладить в моей памяти все подробности этой ночи… я опять покорюсь?»

Его возбуждение росло с минуты на минуту. Он принимался нервно писать, занося малейшие факты из своей жизни, и перечитывал их, чтобы убедиться в их логической связи, убедиться в том, что в его заметках можно найти отпечаток его собственной мысли.

Он всегда страшился всего таинственного, но никогда не мог отделаться от веры в него; он не решался отрицать влияние духов, их невидимое присутствие в мире живых людей, их вмешательство в человеческую жизнь.

Он никогда не был спиритом, но все же никогда не имел духа смеяться над вертящимися столами, и каждый раз, когда ему приходилось слышать таинственный стук, он испытывал все то же странное волнение и вздрагивал под влиянием грозного сомнения.

Все это, вместо того чтобы внушить ему мысль о чистосердечном признании своей уловки, приводило его в странное состояние слабости и покорности судьбе. Он говорил себе: «Если я один причиной того, что со мной случилось, то я смогу распутать клубок, запутанный моими же пальцами; но если моими действиями управляли какие-то таинственные силы, если я был только орудием в их руках, тогда, что бы я ни предпринял, все не поведет ни к чему, потому что я не буду в состоянии ничего сделать, что бы мне ни было продиктовано сверхъестественными силами, которым я должен подчиняться.

Он начал жить в каком-то сне, безучастный ко всему, терпеливо ожидая, чтобы события, следуя одно за другим, обратили в действительность его подозрения. Благодаря этой безразличности он даже стал чувствовать себя спокойнее и счастливее, и когда на третий день его посадили в карету, чтобы везти на допрос, у него был такой вид, что надзиратели подумали, что одиночество сломило его волю и через четверть часа он сознается во всем.

ГЛАВА 9. ТОМЛЕНИЕ

Обыкновенно принято представлять себе следователей худыми, с тонкими губами и зловещим огоньком в глазах. По мнению некоторых, взгляд их часто напоминает взгляд хищных птиц. Следователь первый и самый опасный враг обвиняемого. Хотя закон и защищает от каприза, предвзятого мнения и произвола следователя, все же в его руках находятся честь, свобода и жизнь обвиняемого. Циничный и лукавый, он обходит закон, никогда не нарушая его; он не имеет права посадить обвиняемого в секретное отделение, допрашивать его в отсутствие его адвоката, но он может устранить это затруднение, задержав вызов обвиняемого на допрос и задавая ему вопросы, кажущиеся очень простыми и не способными возбудить его подозрения; но если обвиняемый случайно угадает расставленную ему ловушку и откажется отвечать в отсутствие своего адвоката, он согласится на его требование, оставив за србой право допрашивать его впоследствии таким образом, чтобы и адвокат оказался бессильным помочь своему клиенту.

Онисиму Кошу эти порядки были хорошо известны, и он затеял всю эту историю исключительно с целью возможно точнее описать их.

Судебный следователь, с которым ему пришлось иметь дело, вопреки всяким правилам оказался маленьким толстым человечком с добрыми глазами, все время как бы смеющимися за круглыми, очками. Он посадил журналиста перед собой и начал перебирать дело, искоса бросая на него проницательные взгляды. Этот осмотр исподтишка окончательно извел Коша, и он нервно забарабанил пальцами по шляпе.

Человек может скрыть свои мысли, лгать глазами, сохранить, несмотря ни на что, такое спокойствие, что ни один мускул не дрогнет на его лице, может даже справиться с бледностью или краской на лице, но руки его не могут, не умеют лгать.

Нашими руками мы владеть не умеем, наша воля бессильна над ними, наши руки — наши предатели, поэтому следователь не спускал глаз с рук Коша. Когда он увидел, что они задрожали, он сказал себе, что приближается минута нанести первый удар; когда он увидел, что они конвульсивно сжались, он поднял голову и начал допрос с нескольких необходимых формальностей: имя, возраст, профессия и т. д., потом опять погрузился в рассматривание бумаг, между тем как Кош, все более и более раздражавшийся, нервно сжимал кулаки. Тогда следователь, считая, что момент наступил, без дальнейших промедлений обратился к нему:

— Не можете ли вы объяснить мне, почему вы внезапно исчезли из вашего дома и каким образом случилось, что вас три дня тому назад нашли в плохонькой гостинице avenue d’Orléans?

Такое вступление было так неожиданно для Коша, что он ответил не совсем твердым голосом:

— Раньше чем отвечать на этот вопрос, мне бы хотелось узнать, по какому поводу я нахожусь здесь?

— Вы находитесь здесь потому, что убили старика Форже, проживавшего на бульваре Ланн.

Кош вздохнул с облегчением. До этой минуты он все возвращался к своей первой мысли: «А что, если меня обвиняют в каком-нибудь другом преступлении!» Поэтому он отвечал с изумлением, слишком хорошо подготовленным, чтобы быть натуральным:

— Однако это уж слишком!..

И через минуту прибавил:

— Если я хорошо понял ваши слова, я не только обвиняюсь в этом преступлении, но уже уличен в нем.

— С вами, право, приятно разговаривать. Вы понимаете с полуслова.

— Вы льстите мне, но при всем желании ответить вам любезностью на любезность я не считаю возможным признать себя виновным в преступлении, которого не совершал.

— Я вернусь к моему первому вопросу; если вы на него ответите и докажете мне вашу невиновность, я вас немедленно освобожу.

«Ловко, — подумал Кош, — отлично подстроил, это будет недурное начало для моих будущих статей».

И, взвешивая каждое слово, он проговорил:

— Извините, господин следователь, но вы, кажется, смешиваете роли: не я должен доказывать свою невиновность, а вы мою виновность. Установив таким образом наши взаимные отношения, я согласен отвечать на все вопросы, которые вы пожелаете мне предложить, но с условием, что они не будут затрагивать чести и спокойствия третьих лиц.